Детство моё проходило в Сумской области, у бабушки и дедушки. Сельская культура действительно походила ну ту, что описывал в своих мистических произведениях Гоголь. Мой родной дядя Володя всерьёз рассказывал как его сопровождал к дому катящийся по дороге клубок.
Перепалки соседей в деревне порой заканчивались необъяснимыми увечьями и даже смертями. Ведьмины таланты приписывали многим – Кукушке, Свижевской, Карманихе. На отшибе, за пеньковым заводом жила Ульяна. Говорили, что её покойный муж был полицаем при немцах. А родившийся карликом сын прожил до тринадцати лет. Её дом объезжал стороной на своём мотоцикле с коляской даже лихой киномеханик Женя – балагур и бабник.
Как-то раз я заплутал по дороге с речки в редком сосновом подлеске недалеко от дома Ульяны. И увидев на песчаной почве свежую могилу с крупной надписью «Пантейлемон», бежал в ужасе домой три километра и казалось, что ветви деревьев хотят меня схватить.
Самые вкусные яблоки росли у Кукушки. Дородная баба с колючим взглядом имела дурную славу. Да мы и сами однажды поздно вечером видели в окно как она крутилась голой задницей на иконах, задрав в хохоте голову с черным ртом. Муж – мелкий жилистый мужичок весь день проводил в работе, а вечерами горько пил и тихо всхлипывал, схоронясь на лавке.
Говорили, что Кукушка метит свои яблоки от воришек большой иглой-цыганкой, шипя проклятия. Конечно, нас с пацанами эти истории ничуть не останавливали. Незаметно прокравшись, мы набили карманы спелыми яблоками и пригнувшись добежали до заросшего берега Лопатины. На тайном месте скрутили сигары из березовых листьев, смеялись, вспоминая приключения и хрустели сочными Кукушкиными яблоками.
Мельком опустив взгляд на откусанный плод я почувствовал, что меня словно обдало кипятком, а потом невообразимый холод прошёл от пяток к макушке. На откусанном яблоке были видны длинные коричневые линии – окислившийся след иглы. Я судорожно выплюнул мякоть и швырнул яблоко в реку. Парни стихли. Мы смотрели друг на друга со страхом и обречённостью. Проклятье нашло адресат.
Утром я почувствовал себя взрослым, от беспечной радости детства не осталось и следа. За забором галдели мальчишки-соседи. Но стоило мне выйти из калитки, как они замолкали, словно во мне была угроза. В гараже возился с мотоциклом дед, однако вместо обычного разговора, он скорбно махнул рукой и ушёл посмотреть за хозяйством.
Бабушка накрыла на стол. Я жевал неожиданно потерявшую всякий вкус еду и слышал мириады звуков, слившихся в гнетущую симфонию. Переведя взгляд на бабушку я увидел в её глазах слёзы.
В дверном проёме виднелась грязно-жёлтая, свитая в спираль лента от мух. Её медленное вращение отчего-то напомнило мне само лето. И то, как однообразно теперь проходят его дни.
Река, бор, походы в колхозный гараж, кролики, жаренные беззубки, мотоцикл – ничто не вызывало интереса. Мой мир словно прикрыли вуалью, лишив яркости и вкуса. Близкие люди с болью в душе наблюдали за тем, как тоска поглощает меня целиком.
Ночь встречала меня сериалом сновидений. Каждый раз начинаясь с яркого события, сон заводил меня в тихое и тёмное место. Из тени выходила жуткая старушка и улыбаясь тянула ко мне костлявые руки. Я в ужасе хватал воздух ртом, силясь кричать, но голоса не было. Просыпался в поту и долго не мог закрыть глаза, рассматривая в ночи орнамент на ковре.
Я начал заикаться.
Как-то сидя в беседке, я слушал шелест листьев яблони. И почувствовал как бабушка положила на мою руку свою мягкую и тёплую ладонь.
- Внучок, а пойдём сходим к Марфе. Она всё видит, пусть скажет какая напасть на тебя легла.
День был ярким, но серым, словно в пыльной пелене. Вскоре мы дошли и расположились на веранде. Марфа готовилась к своим процедурам, а я отстранённо смотрел как в окно билась толстая серая муха. С другой стороны её словно дразнили, касаясь стекла темные листья вишни.
Марфа лила в воду расплавленный воск и они с бабушкой обсуждали получившиеся фигуры. Дымили пучком сухой травы. Лили что-то красное в высокий стакан с молоком. Посидев немного в тишине, Марфа отправилась в чулан и принесла оттуда ветхий свёрток промасленной коричневой бумаги, исписанной мелким обрывочным текстом и потемневший железный поднос.
Затем ведунья перевернула лист текстом вниз и положила его в поднос. Чиркнула спичкой и подожгла бумагу с четырёх сторон, по очереди назвав огонь, землю, воду и воздух. Плотная бумага горела медленно и чуть пощёлкивала, а Марфа закатила белки глаз и издавала тихий звук, напоминавший очень быстрый разговор, хрип и пение одновременно. Её губы не шевелились.
Лист горел не равномерно. Пламя будто ползло в мою сторону, сокращая небольшой оставшийся относительно в центре островок. Но когда языки пламени почти касались друг друга, всполохи стали пульсировать и погасли. На блюде остался недогоревший огрызок бумаги.
Марфа взяла его желтоватыми ногтями словно пинцетом и поднесла к глазам. Бабушка прильнула к её плечу, внимательно прищурилась и увидев написанное потеряла равновесие. В её глазах, метавшихся между мной и написанным, был первобытный ужас.
Ведунья протянула обгоревший листок с моим проклятьем, твёрдо сказав: - Читай!
Взяв в руки огарок я отчётливо увидел два слова, которых не одолело пламя: Сложный юмор.